Эта девушка перевернула мир, понимание силы и женской силы, еще будучи ребенком. Ее рекордами был впечатлен сам Шварценеггер. Она завоевала титул сильнейшей девочки планеты, разрушив миф о том, что девушка-силач не может быть грациозной и женственной. Она взлетела на спортивный Олимп, но пожертвовала мировой славой и карьерой ради Родины.
Новый гость проекта «Мы. Донецкие» — четырехкратная чемпионка мира по пауэрлифтингу, военкор, телеведущая, блогер и друг Донецкого агентства новостей Марьяна Наумова.
Мы познакомились с Марьяной в 2014 году, когда она еще подростком впервые приехала с гуманитарной помощью и мастер-классами в Донбасс. Сейчас Марьяна бесстрашно посещает самые опасные участки в зоне проведения СВО, чтобы показать всему миру живущих там людей.
— Марьяна, Вы известны как блогер, военкор, волонтер и как самая юная спортсменка в пауэрлифтинге. Расскажите об этой части своей жизни.
— В спорт меня отвела мама моя, потому что я была гиперактивным ребенком. И она говорила: «Дома ты не будешь носиться, смотреть телевизор на шпагате. Надо тебя куда-то отдать». Она меня отдала в спортивную аэробику, и это было правильным решением, потому что вся моя энергия уходила туда. Домой приходила спокойная, ребенок покорный, который мыл посуду, делал уроки.
— То есть вся энергия оставалась за порогом.
— Да, но я считаю в целом, что ребенка, даже если он, может быть, не хочет, в детстве к чему-то нужно даже принуждать, особенно к спорту. Мы недавно спорили с одним коллегой, журналистом, он утверждал, что родители отдают детей в спорт с той целью, что в будущем он станет профессиональным спортсменом и сможет на этом зарабатывать. Но на самом деле из большого количества детей, которых отдают в спорт, только единицы становятся профессионалами и еще с этого имеют деньги — это прям маленький очень процент. Я считаю, что всех детей нужно отдавать, потому что это, прежде всего, здоровье. В школе физкультура — вообще уже другая история, там ее просто нет. Ну, а для ребенка это — здоровье, дисциплина, правильные жизненные ценности, ориентиры, правильная компания, музыка, фильмы. Поэтому я рада, что меня мама туда отвела. У меня были прекрасные летние лагеря, сборы, друзья, я вообще никогда не болела. А в 10 лет отец взял с собой на соревнования по жиму лежа, и мне так понравилась эта атмосфера! Эти огромные мужики в трико, которые нюхают нашатырь, идут жать штангу, кричат под этот «Рамштайн». Я думаю, вау, вот это круто!
— Девочка не испугалась, а даже наоборот?
— Наоборот, меня это привлекло еще и потому, что женщины в этом спорте были, но их были единицы, а детей не было вообще. До этого я занималась спортивной аэробикой, где моя возрастная категория и все. Обычный женский вид спорта. А здесь что-то такое классное, такой себе рок-хард. Я думала: «Супер, надо попробовать». Отвела отца в размеченный зал, говорю, учи меня жать штангу. Он сначала удивился, а потом говорит: «Ну, давай». И прямо за две минуты объяснил, как и куда руки положить, как жать. И все — я пожала штангу 20 кг на 4 раза за счет, наверное, базовой подготовки по спортивной аэробике. И люди, проходившие мимо, прямо удивлялись, потому что детей в силовом виде спорта не было очень давно. Во времена Советского Союза детей брали в тяжелую атлетику с 7 лет, а потом как-то это все ушло. Мне кажется, взрослые боятся отдавать детей в силовой спорт. Хотя при грамотном подходе из девочки никакой орк не вырастет. Ну, вроде я выгляжу неплохо.
— Абсолютно.
— Я начала ездить по различным соревнованиям разного уровня, начиная от турниров в Московской области, заканчивая турнирами «Мистер Олимпия», «Арнольд Классик». Объездила весь мир, все города, все страны, многого достигла — настолько, что уже даже стало скучно. Ну, и у меня был такой неофициальный титул «Самая сильная девочка в мире». Мой максимум был 150 кг в экипировке, 127 кг — без экипировки.
— А как коллеги Ваши к этому как относились?
— Знаете, коллеги делились на два лагеря. Были те, кто не видел во мне соперника, потому что я ребенок, это очевидно. У нас разные весовые категории, возрастные и так далее. И ребенок взрослому не конкурент. Но некоторые взрослые относились ко мне очень ревностно, потому что меня хотели на отдельные плакаты размещать — мои фотографии — ко мне подходили, брали автографы, брали интервью, потому что это что-то интересное.
— Вы были особенной?
— Не то чтобы особенной. Отец мне всегда помогал с медийкой. У него есть какая-то чуйка, и он просто знал, как грамотно подать ту или иную информацию в местную газету, на радио, на телевидение. И мы сами это все делали, нам никто никогда не звонил из Москвы, не говорил мол мы хотим взять у вас интервью. Отец, прям как пресс-атташе, после соревнований писал пресс-релиз, брал хорошие фотографии, сделанные на сцене, на пьедестале, и отправлял в издание.
Многие спортсмены думали, что им с неба все упадет — все их контракты, интервью, и обижались, говорили, что мы пиаримся на этом. А почему не пиариться? Ну, я достигла хорошего результата, почему об этом не рассказать, если журналистов это интересует? Были люди, которые меня прямо ненавидели, видели во мне конкурента и всячески поливали грязью на форумах спортивных. Раньше еще не было никакого «Телеграма», были спортивные форумы, и туда заходишь, а под моими постами сотни комментариев, в том числе негатив: «Марьяна — пиарщица, отца вообще в тюрягу за то, что он ребенка отдал в этот спорт» и так далее. Но это было все забавно. И было небольшое количество людей, которые понимали, что мы всё правильно делали, что это — создание личного бренда и в том числе продвижение детско-юношеского спорта силового. Потому что до меня в России особо не было детей, которые занимались пауэрлифтингом. Но потом, когда появилась я, как бы это нескромно ни звучало — это факт, начала ездить по соревнованиям, а через пару лет, смотрю, появились девчонки, еще и младше, и они прямо тысячами приезжали на эти турниры, подходили ко мне, и родители этих детей говорили, что мои выступления побудили ребенка заниматься. Значит я все делаю правильно.
— А в 2014 году изменилось что-то в спортивной карьере?
— Да, действительно, война в Донбассе, мне кажется, изменила всех — не только жителей Донбасса, но и, как мы сейчас видим, всю Россию, а то, наверное, и весь мир. Но об этом можно чуть позже поговорить, это слишком глубинный разговор. До 2014 года было все прекрасно — объездила весь мир, побывала в Сирии, в Северной Корее. В целом, у меня была бы хорошая, на мой взгляд, карьера в Америке, потому что был контракт с американской фирмой спортивного питания. Они платили мне деньги, предоставляли билеты — в общем всё оплачивали, брали меня на обложки. Я вышла на обложке Powerlifting USA. Это крутое издание, журнал о пауэрлифтинге в США, и я прям была на обложке! Помню, когда приходила в американское консульство, говорила мол вы мне обязаны дать визу, посмотрите, я у вас на обложке, и они мне после этого, конечно же, давали визу.
Но после 2014 года, когда я съездила к вам сюда, Украина сразу в черные списки внесла меня. На «Миротворец» чуть ли не с первого дня. И они как-то так написали, что «эта поддерживает „террористов“, снабжает их оружием». Я думаю, боже, я возила ранцы, детские принадлежности и спортивное оборудование.
— Ну, это же неважно, эти детали…
— Это неважно. А что касается Америки, вообще международной карьеры. Конечно, спонсоры начали задавать вопросы. Говорят: «Марьяна, что это вообще за фотографии с танками?» Ты либо это прекращаешь, либо нам придется разорвать наши отношения, говорили. Ну, не знаю, «американская мечта» всегда, конечно, молодого человека может заинтересовать, потому что это все красиво. Думаешь, вау, мы выиграем грин-карту, уедем жить в Америку, и все будет прекрасно, у меня будет замечательная карьера, куча денег, я там буду сниматься в Голливуде, как Шварценеггер, в кино. Но, приближаясь к реальности, все равно считаешь — где родился, там и пригодился, и прекрасней нашей страны нет ничего. И с каждым разом я в этом на личном опыте убеждаюсь, что своя земля всегда придает сил. Это менталитет, мне кажется, в этом сила. И вот с каждым днем работы, а я очень много путешествую, прям всегда хочется вернуться домой, несмотря на то, что у меня там незаконченный ремонт. Я просто еще год назад думала, что продам всю мебель и хотя бы переклею обои. Ну так, освежить ремонт. И что Вы думаете, я продала эту мебель и до сих пор сплю на матрасе на полу, потому что у меня не хватает времени на все это. Но мне все равно хочется вернуться, хоть есть возможность жить в хороших отелях, нам иногда оплачивают. И все равно тянет на свою койку.
— Домой.
— Да, да, да. И поэтому все наши планы на какую-то карьеру международную, на хорошую жизнь с «американской мечтой» оборвались. Даже не то чтобы оборвались, они логически закончились, потому что, мне кажется, в каждой судьбе человека наступает такой момент, когда ты должен принять для себя какое-то верное решение. Случаи бывают разные, да: это война, какие-то чрезвычайные ситуации, гибель близкого человека. И ты просто меняешься, разворачиваешься на 180 градусов, понимаешь, что должен пойти вообще другой дорогой.
Мне не хочется из себя строить какого-то там ярого патриота, который носит футболку с Путиным и поет «Я русский», но, мне кажется, что вот эта вот как раз патриотичность, любовь к Родине проявляется в простом человеческом — быть со своей страной в трудное время, со своей семьей, и что-то делать для того, чтобы тебе и твоим близким было хорошо в этой стране жить. Как-то так.
— Вы по этой причине в 2014 году сюда решили поехать? Вы тогда были еще подростком, пусть даже самой сильной девочкой в мире.
— Я не могу сказать, что в 15 лет приехала сюда из ощущения патриотизма, какого-то высшего чувства служения Родине. Нет, конечно, таких мыслей тогда не было, я была подростком, о чем вообще можно говорить. Я просто увидела войну по телевизору и не могла поверить своим глазам, что какая-то война, что могут гибнуть люди. Мне казалось, что это какой-то блокбастер. Когда ты смотришь это по телевизору, не верится вообще. Думаешь, где-то что-то оно идет, может быть, и есть. Но, пока война не коснется тебя лично, пока она не зайдет к тебе домой и не постучится и не заберет у тебя родного человека, ты не почувствуешь, что такое война. И я просто отцу говорю: «Давай съездим, посмотрим вообще, что там».
— Отец сразу согласился?
— Ну, он у меня в целом авантюрист, и всегда меня поддерживает. Он хоть не пиарщик, не политолог, но он как-то чувствует, что нужно делать. Я ему всегда говорила, что не хочу быть спортсменкой, хочу дальше куда-то двигаться, расти, развиваться. И спорт этот был как просто толчок в дальнейшую карьеру. И отец меня всегда поддерживал и помогал. И, знаете, я на самом деле благодарна ему за это.
Помню, что мне многие говорили в 2014 году: «Ой, Донбасс — черная метка, нам там контракты не дадут, там еще что-то». И вот был один боец, боксер. Я в 2014-м к нему приезжаю и говорю: «Слушай, распишись на боксерской груше, я отвезу ее детям Донбасса, просто вот в школе они повесят». Он говорит: «Нет, я не хочу, чтобы мое имя вообще там рядом стояло». А сейчас он на всех плакатах — «Донбасс», «Мы вместе», «Я вас люблю», «Мои русские люди», «Я с вами», — думаю, ну, наверное, патриотом за деньги быть хорошо.
— Может, у него тоже изменилось что-то?
— Может, просто рада, что я с самого начала, и это настолько мне помогло вообще в жизни, в осознании, наверное, самой этой жизни. Потому что когда ты касаешься всей ситуации изнутри, и она касается тебя лично, у тебя меняются вообще все жизненные ценности, ориентиры, и ты меняешься как человек.
— Помним, как Вы посещали Донбасс, привозили гуманитарную помощь, а еще с детьми занимались здесь.
— Это основная моя была деятельность, все-таки не гуманитарка. Вот я даже не любила, когда меня называли волонтером, потому что гуманитарка была постольку-поскольку. У меня были подписчики ВКонтакте и перед каждой поездкой я говорила, что еду в Донецк, детям хочу привезти спортивное оборудование, подарки, грамоты — это всё стоит денег. В общем, было сложно и не хотелось именно становиться «гуманитарщицей», «волонтершей», потому что и возможности не было, и мне казалось, что миссия наша в другом. Многие были зациклены на фронте — все силы были туда, но еще были дети, и детьми нужно было заниматься. Многие учителя говорили, что к ним с советских времен вообще никто не приезжал из звезд, спортсменов, тренеров.
Недавно была в Горловке, в Никитовском районе. Я этот Никитовский район объездила весь — все школы, которые там есть. И вот с Ириной Михайловной, главой района, мы вспоминали наши поездки по окраинам в самые горячие времена. Это и была работа с молодежью, то есть я рассказывала свою историю. Но не так мол я такая классная и крутая, а что они такие же, как я — из обычной семьи, из Подмосковья, использую такие и такие методы работы — грубо говоря, поучиться, потрудиться позаниматься, что-то сделать в любом направлении, в спорте, музыке, творчестве — где угодно. И каждый может достичь успеха. И детей это цепляло, они ко мне не подходили просто сфоткаться, как с какой-то легендой футбола или кино, а вот что я такой же подросток, как они, который чуть-чуть успешнее, но у них тоже есть эта возможность.
И много ребят после этих встреч записывались в спортзалы. Есть у меня знакомая девочка Алина Левентова из Петровского района Донецка. Когда я к ней приезжала в школу, она там выиграла диплом, потому что выжала больше всех из девчонок по количеству раз. На следующий день она пошла в секцию тяжелой атлетики, а сейчас она в сборной Донецкой Народной Республики выступает. И вот она, прям чемпионка. Под этими снарядами, под этими «кассетами» напролом едет на эту тренировку. И вся злость вымещается в спорте. Я вижу в ней чемпионку.
— То есть она прям последовательница-последовательница?
— По сути, да. Она очень смущается всегда, не очень общительная, но по ней видно — и это где-то внутри всё сидит — что она хочет и есть в ней сила.
— А сейчас ездите по территориям освобожденным уже, да? Тоже проводите мастер-классы? Какая сейчас миссия?
— Сейчас я все-таки работаю военным корреспондентом. И встречи с молодежью именно здесь в том формате, в котором это было ранее, практически невозможны. А на освобожденных территориях моя работа заключается в другом — либо привезти людям продукты, либо озвучить вопросы, связанные с документами, сделать сюжет о том, как они там живут, на что надеются. Но буквально недавно была встреча с донецкой молодежью — прочитала лекцию о военной журналистике. Я прям соскучилась. Донецкие дети всегда были особенными. Они, по сути, мои ровесники, но взгляд у них вообще не детский. То есть, это уже взрослые люди, которые пережили тяжелое время и справились с этим.
— А на тех территориях, какое впечатление о людях? Они тоже немало пережили, что там видите?
— Я ощущаю, что все-таки Донецк и Луганск — наши люди. Там тоже наши люди, но, к сожалению, 8 лет украинской пропаганды не прошли даром. Сейчас эти территории — Запорожская, Херсонская, Харьковская области и остальные нуждаются в колоссальной работе с местным населением. Возможно, это видео потом опять разберут украинские каналы и скажут, что Марьяна Наумова запудривает мозги жителям, которые остались там, на «оккупированной территории».
Но это нормальная работа в сегодняшних условиях — люди нуждаются во внимании, дети особенно. Есть такие, кто пострадал в связи с боевыми действиями, есть те, у которых погибли родители, в том числе воевавшие за украинскую армию. Ребенку очень сложно объяснить, к примеру, почему погиб его папа. И чтобы через 5-10 лет он не взял в руки оружие и не пошел мстить, думать об этом надо уже сегодня. Это крайне сложная история, но кто-то должен этим заниматься — объяснять, что папу обмануло украинское правительство, Америка.
Мне кажется, многие не задумываются об этом — мол Россия вернула свои земли, что-то отстроила и все, живут там люди с российскими паспортами и все хорошо. Но это не так. Под гнетом киевского режима с людьми проделана большая работа. Я даже ощущаю это на своих родственниках, которые живут в Одессе, Запорожье. Сейчас мы не общаемся. А раньше были братские, дружеские звонки раз в неделю — на Новый год даже соревновались, кто кого первым поздравит и кто успел посмотреть поздравление Путина — сейчас, к сожалению, все это сошло на нет, хоть и родня.
— Были ли случаи, когда Вам прямо выказывали недовольство, или наоборот, больше говорят «добро пожаловать»?
— В Мариуполе люди действительно нас ждали. Это был первый опыт работы в роли военного корреспондента, и нам там говорили спасибо. Я сейчас вспоминаю эти моменты, и у меня аж мурашки. Не было такого — «валите отсюда, мы вас всех ненавидим», они наоборот говорили: «Господи, спасибо, что вы приехали». Водили меня за руку, показывали, где стоял украинский танк, как он стрелял прямой наводкой в их дома. Люди стремились все это рассказать, донести миру, почему остались, почему для них это важно и вообще что произошло. Но миру абсолютно нет разницы никакой.
По поводу «ждали» или «не ждали». На освобожденных территориях ближе к Запорожью, Херсону, Харькову, конечно, остались люди, которые ждали и ждут, и мы безусловно этому рады. Есть люди, которые пережили прессинг со стороны спецслужб, издевательства разные. Встречала мужчину, который организовывал референдум в 2014 году. Вернее, попытки, скажем. То есть, бюллетени он не успел доставить по нужному адресу, а закопал в огороде и все эти годы хранил. К нему много раз «приходили», было впоследствии несколько инсультов. Он очень плохо сейчас говорит, но рассказывает, что ни о чем не жалеет и прошел бы весь этот путь заново, несмотря на прессинг и пытки. Однако есть и люди, которые просто хотят нормально жить. Им, по сути, без разницы, под каким флагом.
Самое страшное — это когда заканчиваются боевые действия, а мирная жизнь не наступает, и люди начинают разочаровываться. Я считаю, что, когда заканчиваются боевые действия и фронт уходит вперед, мы обязаны ломиться в освобожденные районы, отстраивать всё, давать людям ощущение того, что Русский мир здесь был действительно необходим. Уверена, людям не нужно чего-то сверхъестественного, например сумки Balenciaga и так далее. Людям нужен свет, вода, транспорт, предприятие, где они смогут работать, паспорт и социальные гарантии. Вот и все.
— И ощущение стабильности какой-то наступившей.
— Да, в этом проблема. Очень было тяжело, когда мы работали в Купянске за неделю до отхода, везде висели эти плакаты «Россия здесь навсегда», а потом — «тактическое отступление». Мне было очень стыдно, потому что я этим людям смотрела в глаза, а не кто-то, кто принимал решения. Поэтому крайне не просто работать на этих территориях.
— Вы много ездите по Харьковской, Белгородской, Курской областям, общаетесь с людьми. Как удается разговорить их? Ведь понятно, что у них не самая лучшая жизненная ситуация.
— На самом деле я очень рада, что в журналистику пришла с неким непрофессионализмом. Всё, что знаю — все мои знания, они, по сути, с земли. И вот как раз от этих же людей, от моих коллег по работе, от мэтров военной журналистики, просто советы за чашкой чая перед выездом на фронт или там уже на месте — как разговорить человека, или как вопрос задать.
Я сама по себе человек простой. Не умею красиво как-то выстраивать предложения с метафорами, примерами и так далее. Понимаю, что там, где это нужно, я могу это сделать. Зайдя, к примеру, в Донецкую филармонию, могу вспомнить седьмую симфонию Шостаковича во время Великой Отечественной войны, провести параллели, как люди тянутся к искусству. Но когда ты приезжаешь в прифронтовое село, где все говорят на суржике, и люди там абсолютно простые, всю жизнь работали на шахте, будет по-дебильному выглядеть, если я им какие-то слова буду произносить, чтобы они красиво звучали в кадре.
Мне кажется, что чем проще, тем лучше. Журналист должен быть, как хамелеон. Нужно уметь подстраиваться под любую ситуацию. На любом языке разговаривать. Да, это не значит, что ты надеваешь какую-то маску, или ты какой-то нечестный, неправильный человек. Это просто твоя работа, и ты должен находить общий язык со всеми. И я абсолютно со всеми, с кем общаюсь, такая же искренняя, потому что понимаю этих людей. Да, может быть, живу в Москве, приезжаю и уезжаю, но я также в этом Шебекино ночевала несколько дней, вставала под эти сигналы ракетной опасности, которые просто пробирают. Мне кажется, слава Богу, что в Донецке ее нет, серьезно. Потому что она вгоняет в такую панику и стресс даже меня. Помню, в Донецке спим, раз, что-то бахнуло — понимаем, ага, ПВО или «прилет». А здесь (в Белгородской области) оно как начнется в 4 утра… У меня аж сердце просто из груди выскакивало.
— А что бы Вы посоветовали своим коллегам-военкорам?
— На самом деле быть чуть-чуть попроще. Никогда не ставить себя выше, чем спикер, чем твой герой. Когда приезжают к людям простым в полной экипировке, в крутой амуниции за 300 тысяч рублей — с защитой для шеи, наплечниками, каской, «пятиточечником» и так далее — это все выглядит очень дико. «Булаты» (дрон-детектор), то и сё. Я думаю, боже, я военных в такой экипировке, наверное, не видела, а тут всего лишь военкор.
— И всё с иголочки, чистенькое.
— Да, да, я думаю, ну как так-то? И вот они приехали на своих крутых тачках, отсняли материал и уехали, а людей оставили, по сути, ни с чем. То есть, сделать материал — это не журналистская работа, особенно в нынешних условиях. Это уже, по сути, социальная журналистика. И на любого, кто работает в зоне боевых действий, надеется человек — будь то военный или гражданский. И ты уже становишься и психологом, и волонтером, и просто другом, ну или просто человеком.
— То есть Вы не работаете по принципу материал любой ценой?
— У меня есть некие грани, мне очень сложно детей до слез доводить. Я прям не выдерживаю. Была история. Был мальчик из Мариуполя, у которого родители погибли. Я приезжала к нему, брала у него интервью. И вот только вижу, что ему прям плохо, у него начинается нервный тик, останавливаюсь. Ну зачем? У меня тоже слезы… Ребенка мучить тяжело и, наверное, не стоит. Потом приезжало другое телевидение. Мне рассказали, что они довели мальчика до слез. И у ребенка потом начался нервный срыв. Поэтому я все-таки бы своим коллегам, военкорам советовала быть попроще, ближе к людям.
— Чувствовать грань, наверное, да?
— Чувствовать грань. У Димы Стешина есть прекрасная фраза, которую он мне сказал: «Ты всегда должен чувствовать вот эту грань, где кончается сенсация и начинается измена Родине». Я руководствуюсь этим правилом в своей работе.
— Вы работаете и в студии, и на земле. А что больше привлекает?
— Я, конечно, хочу, чтобы меня продолжали звать в студии, но вот когда, например, записываюсь, даже сейчас, вижу: свет выстроен, мы сидим, я пиджачок надела, хотя обычно в Донецк я такие вещи не беру, просто после премии приехала с одним чемоданом. И вот думаю, как у меня волосы лежат, а еще прыщ выскочил, еще что-то, ну как вообще сижу, как выгляжу. Когда я в окопах — вообще без разницы. Какая-то грязь, о машину испачкалась, лужа, танк мимо проехал, пыль, где-то волос не так лежит. А сейчас у меня красные ногти — я обычно в Донецке не делаю такие — а местные жительницы тут именно такие. В Трудовские, помню, заезжали — привозили на крайнюю улицу гуманитарку, у людей тогда вообще не было ничего. Но смотрю, у девушки прям свежий маникюр — под лунку закатано, какой-то рисунок красивый, даже ресницы наращены. Говорю: «Слушайте, мы вот вам хлеб привозим, потому что у вас ничего нет, а вы маникюр делаете?». Она отвечает: «Ну как же, мы же женщины, мы хотим!».
— Да, все годы здесь работали парикмахерские, салоны.
— Да, с чистой головой, с укладкой, с макияжем. И у нее ничего нет — ни света, ни воды, ни отопления, ни куска хлеба. Но вот это у нее есть, и это, можно сказать, борьба за жизнь. Это было так удивительно, и она говорит, мол, а вдруг победа, а мы не накрашены. Это прямо прекрасно!
— А что еще хотелось бы попробовать в творчестве?
— Мне бы хотелось снимать документальное кино, больше проводить времени с героями, потому что у меня формат работы сейчас — побыть там три часа, а мне вот прям хочется сутки провести, даже двое или неделю побыть, чтобы понять. Вот как обычно происходит? Журналист приезжает, и ничего, вот снимаешь ты пожарную службу, и конечно же, никакого пожара, снимаешь МЧС — вызов: «кошка застряла на дереве»…
Помню, как ездила в Александровку (пригород Донецка) еще в прошлом году, наверное. А было вроде прям пекло. Думала, вот приеду сейчас и сниму, как люди живут на окраине поселка, фактически на линии фронта. Приехала. Хоть бы что там было. Тишь да гладь, Божья благодать! В итоге я доила там козу — это было очень смешно. Мы спали — тихо, спокойно. Потому утром иду к бабке, дою эту козу. Это их обычное утро. Они и под разрывами снарядов в 5 утра доят козу. И потом это молоко она куда-то везет на продажу. И у меня был завтрак такой деревенский — куриные яйца, латте с козьим молоком. Я это все своими руками сделала и, по сути, у меня вышел блог о том, как я живу в деревне, а не о том, как люди живут на линии фронта. В общем, удивительно это было.
Хочется больше погружения, эдакий лайф-формат. А когда мы едем на передовую, нет желания и ребятам нашим мешать, потому что никто не хочет проводить с журналистами пять дней — ты просто там обуза.
Хотя вот я посмотрела фильм Макса Фадеева («У края бездны», прим. ред.), там были кадры, которые вызывают вопросы: а ты журналист или ты человек? Ты художник или ты просто человек? Там был мужчина, ему оторвало ногу, и он как-то колышется еще, будто живой, будто его можно спаси, но не знаю, насколько это было, как это происходило. И ты, как человек, вроде бы должен сорваться, помочь, ну хоть бы сделать вид, что ты можешь помочь, перекрыть эту артерию или еще что-то. А Макс продолжал снимать. И вот так бывает…
— Дилемма?
— Дилемма. Что делать? И еще там был кадр, где «прилет», и пацанов всех посекло, а он камеру не опустил, он продолжал снимать, хотя всегда будто бы нужны вот эти лишние руки кому-то что-то перемотать. А он, наоборот, снимал, как командир с оторванным ухом весь в крови продолжает командовать, кто-то сам себе это все перевязывает. Но и есть искусство, это и есть работа — показать всё, как есть. А если бы он просто выбрал вариант человека, который должен помочь, мы бы не увидели этой правды. Ну ладно я, я это понимаю, как оно работает. А вот вся большая Россия, весь мир? Вот это есть, наверное, настоящее искусство, настоящая работа, верность своей профессии.
— А как удается преодолевать страх? Вам же страшно наверняка, как любому живому человеку.
— Да, это нормально. На самом деле я понимаю, что это может случиться. Вот сейчас мы с Вами сидим в студии, да? Ну, в целом, почему нет? Я могу отъехать на окраину Донецка — ну там тоже дрон, «кассетки». Мне кажется, у каждого человека своя судьба. И кто-то просто идет в магазин, к сожалению, попадает под обстрел, а кто-то воюет 10 лет, и одна контузия. Поэтому просто всегда нужно с холодной головой ко всему относиться, быть готовым, если что, укрыться, сделать марш-бросок в полной экипировке, товарищу перемотать ногу, и в общем нужно надеяться только на себя и не думать, что ты бесстрашный, бессмертный, экипироваться, следить за обстановкой, ну и верить в себя, конечно.
— Скажите, а вот занятия спортом в нынешней работе помогают?
— Здесь, наверное, больше сыграла роль дисциплина, внутренний стержень. Я очень люблю свою работу, если мне надо, я буду работать до талого. У меня были ситуации, когда меня тошнило, я отравилась, когда у меня была высокая температура, когда у меня было воспаление легких, ангина гнойная, но я все равно продолжала работать, потому что мне очень хотелось это снять. Это тот материал, за которым я шла, рвалась, а вижу, у меня оператор уже подустал, редактор. Я их могу понять, это просто мне вот так хочется, что какая-то «больная». Но я не могу людей судить. Я их не осуждаю. Но иногда они также там прям со мной во все эти окопы лезут. Без съемочной группы вообще, конечно, один человек не справится.
— У Вас постоянная команда, да?
— Местные, донецкие все ребята.
— С донецкими работаете? С нами, донецкими?
— Да, да. Конечно, потому что, ну тоже, вводить в курс дела нового человека очень сложно. Мало того, что ты за себя несешь ответственность, еще несешь ответственность за съемочную группу. У меня были моменты, когда со съемочной группой Первого канала попадали под обстрел, и там каждый знал свою задачу. Я снимаю себя, редактор снимает меня, оператор «поливает» все вокруг. И каждый, не произнося лишних слов, слушался сопровождающих, делал свою работу. У нас и отличный сюжет получился, и мы все выжили. А новых людей, тем более не привыкших к этой ситуации, которые, когда видят технику на дороге, надо говорить, что надо снять технику и так далее — ну это просто лишняя морока. Хотя, конечно, есть хорошие специалисты. Но как-то так сложилось исторически, что у меня тут местные ребята.
— Марьян, спасибо. Вы очень интересный собеседник. Надеемся увидеться в этой студии еще.
Полную версию беседы с Марьяной Наумовой смотрите в видеоинтервью на наших ресурсах: ВКонтакте, Дзен, Rutube.